Писательница Татьяна Кузминская, послужившая прототипом Наташи Ростовой в романе «Война и мир», рассказала о своей последней встрече со Львом Николаевичем Толстым, которому она приходится свояченицей, в его поместье в Ясной Поляне осенью 1907 года.

На другое утро я сидела с Михаилом Сергеевичем Сухотиным (зять Толстого) за чайным столом, когда вошел Лев Николаевич и, поздоровавшись, сказал:— Ну, Таня, я сейчас с тобой подниму вопрос.— Какой? — спросила я.— Зачем твой сын, твой хороший Вася пошел в военную морскую службу? Зачем милый, хороший зять твой Э. полковой командир? — сказал он.Этот вопрос был настолько неожидан, что я сразу не нашла, что отвечать, и, подумавши, сказала:— Раз этот строй существует, то побольше надо хороших людей на эти должности. И они внесут в дело свое полезное и хорошее.Но Лев Николаевич не соглашался, что можно принести пользу на военной службе.— Когда вчера вечером мы читали письмо Иконникова, — продолжал он, — ты говорила, что умерла бы с горя, если бы твой сын отказался от воинской повинности и переносил бы все те мучения, которые описывает Иконников. А сын твой что теперь в плену — не то ли самое? Но тот по убеждению, оттого ему легче было, а он — по-неволе.— И сын служит по убеждению, и потом разница в том, что сын видел конец, а тот никогда, — сказала я.— И того отпустит в конце концов.— Если бы это и было так, — говорила я, — то ведь тут не одна воинская повинность, а пришлось бы по убеждению отказаться и от судебной, и от административной службы, и т. д.— Разумеется. Мало ли другого дела, кроме службы!— Да что же?— Мастерство, ремесло какое-нибудь.— В какой же среде должен бы он находиться: — гораздо ниже себя? — спросила я.— Всюду есть хорошие люди. Но, Боже сохрани, — сказал он, — я твоего сына не сужу, я знаю, что он милый и хороший. Но он еще не вдумывался в жизнь.За последние годы я никогда не слышала от Льва Николаевича, чтоб он кого-нибудь осуждал. Он даже страдает, когда слышит, что другие, а в особенности близкие ему люди, это делают.Разговор наш прекратила маленькая Таня (внучка Толстого — прим. Grandpaper), которую принесли наверх.Днем был дождь, и мы сидели дома.Вечером приехал какой-то итальянский корреспондент. Он сначала сидел в кабинете со Львом Николаевичем, а потом его пригласили к нам в залу за чайный стол, и он по очереди расспросил, кто мы все и как друг другу приходимся? — и все добросовестно записывал в свою книжечку. Разговор шел на французском языке. Он остался ночевать. На другое утро, когда я с кн. Оболенской вышли в сад, мы увидели его с фотографией: он снимал дом, флигель, навел свой аппарат на нас двух в сопровождении собаки; Льва Николаевича он так и не видел утром, и горевал, что ему не удалось снять ни его, ни сестру, так как он должен был уехать на станцию.Погода опять поправилась, и мы поехали кататься в Засеку. Мы ехали в двух экипажах. Дорога в лесу была плохая и затрудняла нашу езду, но зато мы проезжали удивительно красивые места. Лев Николаевич встретил нас на пол-дороге, сошел с лошади, и мы немного прошлись, так как очень озябли.— Вот эти два мальчика, которые стерегут на лугу лошадей, — говорил Лев Николаевич, указывая вдаль, — просили у меня сейчас книжек почитать. Дай им, пожалуйста, Саша, — обратился он к дочери.У Льва Николаевича всегда в запасе очень много маленьких книжек издания «Посредник», и я подумала, почему они не распространены в Петербурге, где газетчики на углах улиц продают в огромном количестве «Нат Пинкертон, король сыщиков», «Среди жриц Венеры» и т. п. по пяти копеек, самое глупое и безнравственное чтение; в деревнях, слава Богу, выбор чтения всё-таки лучше.Вечером, по обыкновению, мы сидели все в зале. Лев Николаевич играл в шахматы с Михаилом Сергеевичем. Мы разговаривали о будущем, — что кого ожидает.— Надо жить только настоящей минутой, — сказал Лев Николаевич. — Это в моей власти, будущее же в руках не моих, а Божьих. Вот сейчас слово, которое я скажу, зависит от меня; сесть, встать, рассердиться, — всё в моей власти; мысль принадлежит мне.— А вот я на днях прочла как раз обратное, — что человек живет только прошедшим и будущим, и редко интересует его настоящее, — сказала кн. Оболенская.— Да, оттого-то у нас и идет все так плохо, — ответил Лев Николаевич.Потом заговорили о том, когда ребенок начинает жить сознательно, и что идет вперед: физическое или нравственное развитие. Не помню, что говорилось нами по этому поводу, но Лев Николаевич сказал:— Человек родится с одинаковым развитием тела и души. Затем моральное растет и опережает физическое. И чем больше человек развит духовно, тем менее чувствует он свое тело.— И в этом, конечно, большое счастье, — сказал кто-то из окружающих.Желая навести разговор на свою любимую тему, — о бессмертии души, — и уже столько раз затрагивая этот вопрос с Львом Николаевичем, я снова стала подходить к нему.— А, ты опять за старое! — сказал он, смеясь.— Не могу успокоиться, — мысли о том, что будет с нами после смерти, и что такое смерть, постоянно занимают меня, и теперь более, чем когда-либо.— Мы, как тень Наполеона, — сказал Лев Николаевич: — видела ты рисунок: «между двумя деревьями Наполеон»? Его нет, а это тень, очертание его стволами двух деревьев. Так и тело наше есть иллюзия. И смерть отделяет нас от этой оболочки. Оболочка уничтожается, и остается одна душа; она бессмертна. Вот как представляется мне наша жизнь.— И ты веришь в это? — спросила я.— Еще бы, всей душой, — спокойно и убежденно ответил он. — Без веры и мира душевного нельзя существовать.Никто не поддерживает во мне так сильно религиозное чувство, как Лев Николаевич. Если оно ослабевает временно, то в общении с ним оно снова растет. Искренность его убеждений передается и заражает.Заложив руки за пояс, он ходил по зале; мы со старшей дочерью его сидели у самовара.— Так куда же девается душа наша? — спросила я.— Этого я не знаю. Таких слов нет, чтобы передать это. Мир бесконечен, — сказал он. — Уже давно предназначена всякому своя жизнь. Все уже известно: и что будет с маленькой твоей Таней, когда она будет старухой, — обратился он к дочери, — все предопределено. Нам дано счастье смотреть в крошечное окошко на этот мир и принимать в нем участие, может быть, одно мгновенье. Мы определяем жизнь нашу временем и пространством, но там ни времени, ни пространства нет, и это мы только так определяем, потому иначе не умеем и не можем. Будет ли это окошечко заменено другим или сольемся со «всем целым», — этого нам не дано знать.— Но зачем же мы посланы сюда? Какая цель? — спросила я.— Исполнять волю Божью, — у каждого из нас это важное дело.И Лев Николаевич повторил слова, написанные им в книжке «Круг чтения»: «Если я точно сердцем говорю: «Да будет воля Твоя, как на земле, так и на небе», т. е. как во временной жизни, так и в вечной, то мне не нужно никаких ни утверждений, ни доказательств бессмертия. Живи той частью твоей души, которая сознает себя бессмертной, которая не боится смерти. Эта часть души есть любовь».Когда его слушаешь, то хочешь вот сейчас так начать жить, так чувствовать и понимать, как он, а вместе с тем, — как нелегко дается эта премудрость в нашем «аду», как назвал землю покойный Николай Николаевич Страхов, и как тревожно и нелегко живется на земле!***Это была наша последняя беседа. Приближался срок моего отъезда. Я должна была вернуться домой. Уезжаю из Ясной поляны всегда с грустью в сердце. Никогда не знаю, когда опять увижусь с ними. Разлука с сестрой, с самого детства, возбуждала во мне тяжелое чувство, оно так и осталось до старости лет. Не буду описывать прощания, — оно всегда одинаково грустно. Скажу только, что я уезжаю от них полная впечатлений, любви и благодарности не только за радушие их, но и за то, что во мне пробудилось снова что-то жизненное, живое, чем только и бывает жива душа человека, и для чего только стоит жить.Долго потом, после пребывания в Ясной поляне, чувствуешь какое-то обновление. Что прежде казалось важным — уже не кажется. Перестаешь дорожить мелочными интересами, как-то проще, снисходительнее относишься ко всему и испытываешь именно то чувство, которое так хорошо А. Ф. Кони, в своем сообщении о Льве Николаевиче, выразил в следующих словах: «Надо считать даром судьбы возможность видеться с ним и совершить то, что я впоследствии не раз называл «дезинфекцией души»».***В письме Льва Николаевича, которое я получила, уже приехавши в Петербург, чувствуется его настроение. Привожу из него несколько строк:«Рад узнать, что ты читаешь и одобряешь «Круг чтения». Я, не переставая, занят новым, иначе сложенным и расположенным. Читая все эти мысли, все больше и больше, особенно в мои годы, понимаешь и чувствуешь, что жизнь серьезное дело. «Erust ist das Leben», — сказал Шиллер прежде меня. И так хорошо, спокойно, радостно бывает, когда живо чувствуешь это! Радостно жить, — радостно и умирать».Счастливый, избранный Богом, тот человек, который с таким душевным настроением готов перейти в неведомый для нас мир, — тот, кто после своей смерти оставит глубокий, неизгладимый след в этом нашем мире!

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на chaskor.ru